Сказочник

Жаль, что Ишенька не прочитает эти строки в черновике, до публикации - он умер 22 января в палате реанимации Северной больницы. А может, и хорошо, что не прочитает: это будет мой ему привет-нежданчик с этого света.

Слава Ишин

Я думала, что больше никогда не смогу написать о нем ни строчки - при одном только воспоминании начинало ныть левое плечо. Врачи сказали - это сердце. Никогда не думала, что сердце находится в левом плече.
Но сегодня Ишенька мне приснился, в первый раз со дня похорон. Я увидела во сне, что он пришел ко мне с баночкой кофе и почему-то руки его были исцарапаны в кровь. «Что случилось, Иша, - спросила я, - говори скорее». «Ничего не случилось, просто я пришел посмотреть на тебя». Потоптался на пороге, сказал «так не хочется уходить» - совсем как при жизни. И ушел.

Герой-любовник

Ему было всего 58 лет. Я говорила, что он еще растет. А он всегда смеялся над этим и шутил, что дорастет когда-нибудь до героя-любовника. Когда он приехал тридцать лет назад в Киров после Горьковского театрального училища, то хвастался по-пацански дома, в маленьком тамбовском городке Рассказово, что его амплуа - герой-любовник. Старенькая мама Клава (Ишенька был поздний, девятый по счету, ребенок) не знала значения слова «амплуа», но она знала, что такое любовник, и поэтому испуганно качала головой. Хотя от героя-любовника в Ишеньке, конечно, было немного. У него совсем другой типаж.

В детстве я воровала его портреты из театрального фойе. Тогда Театр на Спасской еще назывался ТЮЗом, а Слава Ишин считался одним из самых молодых его артистов. Ему было 25, а мне - 12. И я обожала его фотографии. Я думала, что таких красивых артистов немного и что все главные роли будут его. Бред сумасшедшей! Я ждала этих его главных ролей всю жизнь. И он тоже ждал, между прочим. Но Ромео и Дон Кихота играли другие. Так порой бывает в театре.

Славка часто вспоминал, что свой первый спектакль «Солдат и змея» он поставил от отчаяния, что ли. Сидел практически без ролей, и Александр Павлович Клоков, тогдашний главный режиссер, дал добро на постановку - и сказка получилась! Она была милая, простая и смешная, как, впрочем, всё, что Ишенька потом поставил для детей. И оказалось, что сказочник - это его новое главное амплуа.

Впрочем, он не любил, когда его называли сказочником, потому что хотел ставить большие вечерние полотна. Он считал их серьезнее, значимее, потому что они - для взрослых. А сам, по сути, был ребенком. Обожал сказки, мультики, разные детские страшилки. С упоением декламировал: «На кладбище ветер свищет, сорок градусов мороз, на кладбище нищий...» - ну и так далее.

А в театре он был совсем другим. Иногда очень злым и нервным. Ругался матом. Орал на актеров. Швырял пепельницу со стола. Один раз артисты подговорили меня на репетиции унести ему чай в зал, на сцене в это время репетировали второй акт «Принцессы Грезы». Я сдуру понесла и услышала, как он пробует «построить интригу», какими ужасными словами. Никогда в жизни я не видала его в таком бешенстве. Чай я не донесла, а после получила от него по полной программе: мол, незачем ходить по закулисью, да и на премьере хорошо бы сидеть как сдохшая мышь - тихо-тихо.

Он очень мало говорил о театре. Приезжал после репетиций, сидел на кухоньке, запивал своим любимым персиковым соком свои любимые фаршированные блинчики и вел простой и очень незатейливый монолог о том, как пахнет на улице весной (осенью, зимой), о том, что надо бы завтра сходить к Исайкиным или в мороженицу, а то засиделись совсем, что давно пора разобрать старые фотографии, перестелить пол в прихожей, переклеить наконец обои и, самое главное, как жалко, что кот глухой. И лишь иногда его прорывало, и он вдруг властно и жестко говорил: «Я режиссер, и если это действительно так - N. будет играть, как я хочу, как я вижу, а не как написал Ростан». Как раз о «Принцессе Грезе» говорил. Он любил этот спектакль. А еще «Кьоджинские перепалки». Очень переживал, когда сняли с репертуара «Панночку», говорил, что это был очень светлый, очень православный спектакль, а вот поди ж ты - не пошел.

Я вам не беспризорник

Ему можно было звонить в полночь. И в два часа ночи. И в четыре. Он сидел по обыкновению за компьютером и резался в «Ведьмака». Засыпал под утро, приняв две таблетки феназепама. В театре ругались, что он ест так много транквилизаторов, и он хитрил - говорил, что просто перепутал день с ночью, а таблетки тут ни при чем. А вообще ему нравились ночные разговоры о том, что он любил. Что он любил? Питер, Рассказово, своих однокурсников, театр, старые фильмы и спектакли, альбомы с хорошими репродукциями, редкие книги, книги вообще, этномузыку. Любил, когда его хвалили. Конечно, он был немножко странным. По-актерски гордился, что у него «к старости жизни его пожилой» нет лысины и живота, что он абсолютно независим от алкоголя, что он волен говорить всё, о чем думает и что чувствует.

Его любили в театре. Наверное, за то, что он никому не сделал больно нарочно. За то, что старался брать «женские» пьесы, чтобы занять в них как можно больше актрис. За то, что если и был эгоистом, то очень неподлым, незлопамятным.

В молодости у него были свои актерские комплексы. Например, он стеснялся, что не умеет танцевать и поет мимо нот. Я пробовала научить его играть на пианино, но дальше «собачьего вальса» дело не двинулось. При этом он всегда сам подбирал музыкальное оформление к спектаклям, и всегда это было очень точное попадание. Безусловно, он был интеллектуалом. Много читал своими «порчеными» глазами, бегал по музеям и библиотекам и смотрел в записи чужие спектакли.

На первый взгляд могло показаться, что к своему творчеству он относится равнодушно, что ли... Но это не так. Просто он боялся чужих, как подросток. У него при чужих всегда становилось очень напряженное выражение лица, он говорил: это оттого, что нет навыка общения с чужими. Поэтому Иша и бегал от журналистов, как черт от ладана, но при этом как дитя хотел, чтобы как режиссера его знал и любил весь город. Он прятал в стол газетные публикации о своих спектаклях и интервью с собой, чтобы никто не догадался, что для него это что-то значит.

К счастью, Владимир Грибанов, нынешний директор Театра на Спасской, этот его душевный комплекс понимал. Велись даже переговоры на деликатную тему: мол, можно ли Ишину к очередному юбилею «подтянуть» звание заслуженного артиста. Для него это было бы великим счастьем. Но «заслуженного» он не дождался. Получил три года назад звание лауреата Премии Кировской области за двадцать поставленных спектаклей, за то, что со своими тамбовскими корнями давным-давно стал местным, вятским, и театр не предавал, не променивал. Лауреатскому званию Иша радовался, особенно когда видел его набранным мелким шрифтом на афишах. Но при этом говорил почти «под Раневскую» - вот, мол, еще одной похоронной принадлежностью стало больше. По-моему, это очень здравый подход к творчеству.

Он действительно никогда ничего ни у кого не просил. Говорил, я вам не беспризорник.

А Богородицу жаль...

Ну да, конечно, как все актеры, он всегда хотел быть на первом месте, играть только главные роли, ставить только лучшие спектакли, получать за них «Золотые маски», блистать на международных фестивалях, не сходить с газетных полос. Он так себя утешал, говорил - на мне написано, что я успешный, знаменитый, так он шутил. А еще он любил Бога, хотя его самый близкий друг и сосед по коммуналке актер Коля Забродин порой говорил: не могу видеть, когда Славка бьет по утрам поклоны перед иконой Богородицы. Но приходило очередное утро, и Иша вставал на молитву. Он жалел Богородицу. Говорил очень серьезно: « Все у нее, бедненькой, что-то просят и просят. Вот если бы надо было ей что-нибудь дать, я бы дал». Он бы, правда, дал. Он умел быть очень благодарным. «Слава Богу за счастье и здоровье!» - частенько повторял.

Ну какое здоровье? У него были плохие глаза, хрупкие сосуды и последнее время часто болела голова. Это была аневризма, но мы тогда еще не догадывались, что это за штука.

Порой он театрально закатывал глаза и делал вид, что падает, умирая. «Артистка!» - говорила я при этом его «смертельном» этюде. Это было мое ругательство. «Журнали-с-с-ска!»- свистел он в ответ - это было его ругательство. Он ругал меня «журналис-с-ской» всю мою жизнь, с юности, считал, что люди моей профессии смотрят на жизнь очень поверхностно. Особенно если речь идет о творчестве.

Сам он не любил разговоры о «коммерческих» пьесах, об элитарном театре, о пустеющих залах и о сборах. Потому что мечтал о «зрительском» театре, о хороших вкусных пьесах, о толковых думающих актерах, которые войдут в историю театра и останутся там не только в юбилейных буклетах. Он хотел, чтобы его приглашали на постановки в другие города, и страшно гордился, что ему звонят и о нем вспоминают актеры из «почтового ящика» Сарова, где он работал над «Солдатом и змеей» по приглашению.

Последний подарок

За месяц до смерти он поставил свою последнюю сказку «Снежная королева», уже вовсю прикидывая, как будет работать над спектаклем по рассказам Шукшина. Многие из них он знал едва ли не наизусть. Шукшина считал гениальным, пересмотрел все его фильмы.

Перед Новым годом он забежал ко мне на полчасика, был какой-то грустный. Собирался съездить домой в Рассказово и говорил только о сестрах и старшем брате Женьке, которого очень любил. Наверное, это изъезженный штамп, когда говорят «предчувствие смерти». Но в последнее время он действительно всё чаще повторял: «если доживу», «если буду жить». Всё меньше времени он проводил в театре. Он рвался домой. К своему глухому коту. К своему Коле Забродину. К своему компьютеру. К дивану. Поменял окна. Повесил в изголовье портрет, написанный Викой Хархалуп, своей любимой художницей, оформившей практически все его спектакли.

Тогда, в наш последний предновогодний вечер, он почему-то сказал, что устал. «Знаешь, наставился и наигрался до смерти, - сказал, - надоело всё, все эти интриги. Вокруг так много интересных людей, вне театра, а я всё проехал, всё просмотрел». Я подумала, что у него просто опять болит голова и поэтому плохое настроение.

На премьеру «Снежной королевы» я хотела купить ему псевдоантичную статуэтку, он очень любил такие подделки. Мы уже присмотрели ее в магазине. И вдруг он попросил: «Купи мне красивую ручку». Я купила ручку, тоненькую, с золотым перышком, ему нравились всякие изящные безделицы. Еще я купила ему ложку с надписью «Слава», но так и не успела подарить. Мы хотели положить их в гроб, под подушку, но мой старший сын Славик сказал, что это большое неуважение к Богу и к покойному. И подарки остались неподаренными...

В кулисах

Прочла всё написанное. Получилось очень по-бытовому. Но Ишенька любил, когда пишут, говорят, играют именно так: простым языком для простых людей. Он считал, что люди и так плохо понимают друг друга - зачем же еще усложнять отношения на листе бумаги и на сцене? В конце концов обо всем, что он когда-либо поставил или сыграл, в свое время рассказали газеты или показали по телевизору, а про глухого кота и про ручку с золотым пером никто не знает.

Мы очень скучаем по нему. Он был лучше всех. Он любил нас, а мы любили его. Иногда мне кажется, что он и умер не взаправду, а просто спрятался в кулисах и смеется над нами - смотрит, как мы его ищем, слушает, что мы про него говорим, как тоскуем по нему. А потом он выйдет и скажет: «Ну что, давайте покурим?» Это была его единственная вредная привычка...

Ирина Кушова

Вятский край - 20 сентября 2011

« Назад