Закрыть
 

Мы используем cookies

Во время посещения сайта Театра на Спасской вы соглашаетесь с тем, что мы обрабатываем ваши персональные данные с использованием метрических программ. Подробнее.

 
 
 
 
Эквус
ТЕАТР НА СПАССКОЙ - Кировский государственный театр юного зрителя
 

Телефон кассы
(8332) 715-720

 
 
Сезоны

 

Борис ПАВЛОВИЧ: «Почему Рембрандт мог дать Иосифу книгу, а я не имею права дать Пушкину радиоприемник?»

«Конкурент» беседует с главным режиссером «Театра на Спасской».

Борис ПАВЛОВИЧ

Сколько же их было: Михаил Салтыков-Щедрин, Александр Герцен, Александр Клоков, Михаил Угаров, - сосланных волею судьбы или властей на вятскую землю? От скуки ли, по долгу ли совести или по доброте душевной, но все они заполнили некогда белые пятна нашей культурной истории яркими событиями. Вот и Борис Павлович – даром, что злые языки вовсю прочат скорый конец его «вятского периода», - будоражит и будоражит подзаснувшую нашу провинциальную общественность: то ставя резонансные, спорные, но всегда фееричные и многослойные спектакли, а то вступая в интеллигентное, но настырное противостояние с властью. И назад в столицы пока не рвётся.

Лишив главного режиссера заслуженного обеда – и вынудив его довольствоваться пирожками с яблоками из театрального буфета, - беседую с ним в перерыве между репетициями «Алых парусов».

– Не секрет, что с вашим приездом в Киров местная интеллигенция воодушевилась, появилась надежда на то, что культурная жизнь города выйдет из состояния стагнации. Думаю, вы и сами ощутили это воодушевление. Намерены ли вы – и способны ли - оправдать эти ожидания?

– Люди совершенно космического ума, таланта, знания и желания потратили немало сил, чтобы чему-то меня научить. Я провел в театральной академии 10 лет: вначале получал театроведческое образование, потом режиссерское, потом был в аспирантуре-ассисентуре в качестве педагога актерского мастерства. Постепенно я наполнялся этим содержанием. Я полностью отдаю себе отчёт в том, что, кроме Санкт-Петербурга, нигде более в нашей огромной России нет такой концентрации людей, обладающих уникальными знаниями, и поэтому понимаю свою функцию как возможность передать то, что в меня вложили, дальше. И если какие-то люди видят, что могут от меня что-то взять, я искренне радуюсь, потому что это правда. Я учился не затем, чтобы знания во мне перегнили, но ради того, чтобы они начали работать.

– Я имела в виду вашу, если так можно сказать, общественную, протестную деятельность. Чувствуете ли вы, что способны стать неким нравственным голосом общества?

– Тут двоякий вопрос, и, соответственно, ответ будет двоякий. Хочу ли я заниматься решением каких-то стратегических задач? Не очень. Я себя воспринимаю как человека, служащего в театре, владеющего знаниями в области театра и вполне удовлетворенного возможностью реализоваться в театре. Другое дело, что у каждого должна быть своя гражданская позиция. И то, что у большей части населения её нет, я воспринимаю как глобальную гуманитарную катастрофу. Нас программно приучают к тому, что от наших действий ничего не зависит. Ощущение того, что всё решается за нас - это ощущение целого поколения, которым сейчас двадцать. Потому что в течение их жизни всё решалось помимо их воли.

Я пошел в школу в 86-м, и моя школьная жизнь – это постоянная перемена социального строя, у меня есть понимание того, что всё может и должно меняться. И с этой точки зрения, думаю, какое-то движение в сторону социального  резонанса я производить должен - но ровно в той же степени, как и любой другой представитель гражданского общества. То есть я не считаю, что вправе делать что-либо, что выходит за рамки требований гигиенического минимума, таких, как чистка зубов, обуви или принятие пищи. Но, если честно, я и сам в этих процессах, как видите, достаточно неаккуратен: небрит, небрежно одет, нерегулярно питаюсь. И гражданскую деятельность веду столь же небрежно и нерегулярно.

– Представители нынешней кировской власти часто отвечают на критику в их адрес так: если вам что-то не нравится – берите это дело в свои руки и делайте так, как считаете нужным. Не секрет, что руководитель департамента культуры вот-вот достигнет пенсионного возраста. Если бы вам предложили занять его должность, чтобы что-то изменить в сфере региональной культуры, - вы бы согласились?

– Сейчас - однозначно нет. Сегодня я куда больше пользы могу принести Кировской области, реализуя конкретную театральную деятельность. Не думаю, что владею ситуацией в той степени, чтобы принимать какие-то глобальные решения. Да, в театре я действительно что-то смыслю, но культура – это не только театры, это и музеи, и дома культуры, и библиотеки. Это очень разветвленная отрасль, в которой я, увы, дилетант. А самая большая беда сегодня в России – это именно тотальный дилетантизм. Когда люди позволяют себе браться за те дела, в которых ничего не смыслят и в которых они не намерены стать стопроцентными профессионалами. А умножать собою длинный строй дилетантов мне, по меньшей мере, неинтересно.

Пример тому: есть в кировских газетах несколько человек, которые вот уже лет 10-15 постоянно пишут о театре. Это тот срок, за который - даже если у тебя нет специального образования - можно элементарно разобраться в предмете. Ради интереса я посмотрел в подшивке, что писали о театре восемь лет назад. И увидел, что эти люди и тогда, и сейчас пишут с одинаковой степенью осведомленности. И впредь будут писать так же – потому что не ставят перед собой задачу стать профессионалами. Такой – разрешённый себе дилетантизм - я воспринимаю как очень большую беду.

Это не значит, что когда-нибудь я не задумаюсь над тем, чтобы действительно заняться управлением и отнестись к нему как к приоритетной задаче. Но не сегодня. Сегодня мой приоритет – это некий поиск выразительных форм искусства, и заниматься им мне интереснее.

– А не возникала мысль каким-то образом помочь этим журналистам, организовать для них семинар или тренинг. Вы же, по образованию, - кроме всего прочего - ещё и театральный критик...

– Конечно, возникала. Более того: прошлой зимой мы привезли в Киров из Петербурга целую лабораторию театральных критиков! Разослали всем журналистам приглашение - и что же я читаю у одной из кировских критикесс? Оказывается, Павлович, - пишет она, - привез своих людей, чтобы они научили местных журналистов правильно писать… про Павловича, потому что ему, мол, не нравится, что мы о нем пишем. Такая вот аргументированная позиция. Естественно, все, кто так считал, на семинар не пришли. А в работе лаборатории участвовали только студенты пединститута, которые если и будут писать о театре, то только года через три-четыре. По-моему, очень красноречивая история.

– На чем основывается ваша репертуарная политика?

– Моя идея такова: от спектакля к спектаклю должны идти какие-то мостики, какие-то внутренние сюжеты. Пример - серия спектаклей под условным названием «Вятский текст». Первый из них, «Так-то да» - это реальная речь людей, живущих в городе прямо сейчас, записанная драматургами. Вторым спектаклем могут стать «Алые паруса», над которыми мы уже работаем. Это абсолютно фантастическая, по определению самого Грина, феерия, - но родиться она могла только в недрах Вятки. Потому что если бы Грин всю жизнь прожил на море, у него не было бы к нему столь фанатичного отношения, море никогда не стало бы для него символом безусловно прекрасного. Следовательно, этот текст генетически привязан к Кирову. Третий спектакль в этой связке, который, я надеюсь, появится в следующем году, - это «История одного города» Салтыкова-Щедрина. Это - уже мифология города, своего рода матрица. В Глупове ничего не меняется, кроме губернаторов. А мужики как стояли и смотрели на всё это недоуменным взглядом, так и стоят. И город вхолостую совершает очередной проворот исторического круга. Так что в Кирове спектакль «История одного города» появиться попросту обязан.

Есть в «Вятском тексте» и боковое ответвление – проект «Я (не) уеду из Кирова». Это логическое продолжение спектакля «Так-то да». Но если там живую речь транслировали актеры, то здесь на сцену выйдут сами местные жители, школьники, которые от своего имени расскажут - что их побуждает остаться или уехать. Этот проект – тоже попытка сформулировать, зафиксировать город, и в этом я вижу одну из главных задач театра. Сегодня в культурном пространстве России практически утрачен механизм зеркала, рефлексии. Ни в кино, ни в литературе мы почти не видим попыток срезонировать то, что происходит в реальности. Хотя в Европе это давно является чем-то само собой разумеющимся.

Я, безусловно, понимаю, что невозможно провести театральную реформу в отдельно взятом театре, но исподволь всё-таки стремлюсь к тому, чтобы наш репертуар стал репертуаром именно этого города. Я знаю, что русская публика хочет смотреть только классику, она дико консервативна. Мы поставим «Алые паруса» - и сразу: «Слава те, Господи, хоть материться никто в спектакле не будет, на сцене – алые паруса Грина». Я вижу, что надо делать сказку, где люди будут красивые слова говорить. Но всё равно попытаюсь какие-то сигнальчики расставить в спектакле, что это не просто сказка, она родилась от колоссальной внутренней драмы, неполноты, которую хочется чем-то компенсировать.

– То есть шокировать преподавателей сотовыми на сцене не будете?

 – Если человек хочет, чтобы его шокировали - его будет шокировать всё. То, что я сижу и пью кофе в вашем присутствии – тоже ведь можно истолковать как личное оскорбление. Вам стоит лишь написать, что Павлович, мол, говорил со мной, налегая на пирожок с яблоком, сделать на этом акцент - и это будет воспринято как эпатаж. То же самое происходит со спектаклем. Если человек идет на него с предубеждением, заранее определив для себя, какой должна быть постановка по произведению Пушкина, то он, увидев у нас «Дубровского», воспримет его как провокацию. Он попросту не обратит внимания на те сигналы, которые я расставляю. Да, Пушкин у меня слушает радиоприёмник, но почему? Потому что он – типичный русский диссидент, он в ссылке, он хочет знать, что происходит в мире, пока сидит на этой псковщине ужасной или новгородчине. И мне важно передать это восприятие Пушкина – как нашего современника – зрителю.

Я никогда не ставлю себе задачу кого-либо эпатировать или провоцировать. Я рассказываю историю. Но если мой рассказ обращён к вам, я должен говорить на вашем языке, на том, который будет вызывать у нас общие ассоциации. Делать точную историческую реконструкцию, чтобы люди действительно увидели на сцене пушкинское время – это очень дорого и долго. Это работа на несколько лет. И я не хочу и не буду этого делать. Взгляните на картину Рембрандта «Святое семейство», там в руках у Иосифа книга – Евангелие. А теперь скажите, в каком году Гутенберг изобрел печатный станок? И Рембрант это прекрасно знал. Но он даёт Иосифу книгу, чтобы современник, подойдя к картине, воспринимал её не как историческую реконструкцию Палестины, а как тему, смысл, эмоцию. Почему Рембрандт мог дать Иосифу книгу, а я не имею права дать Пушкину радиоприемник? И учителя – на недоуменные вопросы школьников – должны были честно им рассказать, что до середины XIX века такого понятия, как историзм, в искусстве вообще не было, и при изображении прошлых эпох использовался антураж той эпохи, которая на дворе. Так что в этом смысле я режиссёр глубоко традиционный.

Вот и в спектакле по «Алым парусам» вы не увидите эпохи Грина, как её принято у нас понимать после фильма с Лановым и Вертинской – в стилистике советского представления о морской романтике, слегка опирающейся на идиллический XIX век. Такого идиотизма я постараюсь избежать, обещаю. Но и ставить себе задачу, чтобы перевернуть всё с ног на голову, тоже не буду.

– Небольшой психологический тест: назовите десять существительных, которые характеризуют вашу личность.

– Десять не смогу, но пять попробую. Думаю, это будет естественно, если я начну со слов: муж, отец и режиссёр. Ещё – петербуржец. Или ленинградец, я с этим всё еще не определился. А дальше… Дальше много мелких и дробных характеристик, которые сложно выделить. И, да, конечно же, меломан – это достаточно важная часть жизни.

– Журнал «Роллинг Стоун» по-прежнему читаете от корки до корки?

– Читаю, хотя всё больше к нему охладеваю, потому мои оценки расходятся с мнением экспертов. Но это единственный музыкальный журнал, который выходит в России и ориентирован не на Стаса Михайлова и не на хард-рок семидесятых, который мне также глубоко неинтересен.

У меня с музыкой отношения интимные. Я вижу окружающую жизнь сквозь призму той музыки, которая звучит у меня в голове. Я даже клипы мысленно снимаю: идешь с плейером и монтируешь тот ландшафт, который вокруг тебя, - со звуком, который в айподе. Ходить с плейером я начал еще в школе, году в 93-м. Такая была морока - таскать за собой кучу кассет! Иногда приходилось останавливаться прямо посреди улицы и срочно искать другую песню, - когда я вдруг понимал, что не смогу идти дальше, если немедленно не найду то, что должно звучать. С появлением возможности загрузить в айпод 4 гигабайта разной музыки жить стало просто здорово.

Для меня музыка – мостик к реальности. Она помогает извлечь из реальности что-то более существенное, нежели то, что мы видим глазами. Поэты, композиторы, художники – они это видят, а я человек более грубый, мне нужно помогать. И музыка мне помогает. Время от времени я делаю полный апдейт айпода, загружаю новую музыку. Это может быть фолк или Егор Летов, Джон Кейдж или Арво Пярт, Леня Федоров или совершенно непонятные норвежские электронщики, которых я нашел на сайте с десятью скачиваниями за год. Это может быть Бетховен. У музыки нет обязательной географической или исторической привязки. Главное, чтобы она резонировала с моим ощущением. Музыка для меня как ключик: ищешь, ищешь и вдруг раз - и она открывает в тебе какую-то потайную дверцу. Так получилось с Джонни Кэшем, он умер в 2007-м, а я его нашёл два года назад, тембр его голоса стал для меня открывашкой.

– А на вятской земле таких самородков не откопали?

 – В Кирове таких, кого я мог бы назвать однозначно своими – нет, да и в Питере их уже не осталось. Есть, разумеется, люди, которые очень важны для меня, - но это другое. Тот же Рома Цепелев из Illuminated Faces, это музыкант, который стал для меня настоящим подарком в плане творческого сотрудничества, одухотворением моих последних спектаклей. Если бы в финале «Толстой тетради», когда все герои умерли, не звучала его электронная, почти танцевальная композиция, то спектакль бы не состоялся. Эта музыкальная тема стала настоящим лобзиком для трепанации зрительского черепа.

Прекрасные ребята играют в спектакле «Без_Дна» Ирины Брежневой - группа «Инфаркт». Я получаю огромное удовольствие, когда сижу в зале и понимаю, что это настоящий, хороший, адекватный пост-рок, прогрессив – не знаю, как стилистически лучше определить, но он восхищает и тонизирует меня. Очень хочу поработать с кировским коллективом El Tango, мы с ними уже говорили об этом.

– С современной литературой вы связаны неразрывно. Поделитесь своими открытиями в этой области.

– В Кирове есть замечательная Маша Ботева, поэт, сказочник, драматург, которая открыла для меня покойного писателя Дмитрия Горчева. Его умопомрачительную, безумного обаяния книжку «Жизнь без Карло» я читал в поезде, и это было ужасно. Еду в купе на верхней полке, в гробовой тишине, и в голос смеюсь, ничего не могу с собой поделать, настолько это точно, смешно, узнаваемо. В последние годы вдруг связался с поэзией, открыл для себя кучу имен. Нежно мною любимый Андрей Родионов, с которым мы сделали спектакль летом в Москве, совершенно фантастический поэт. В мировой литературе люблю Ника Хорнби, это британский писатель №1, вот только в Кирове его книги почему-то не продают. Его «Hi-Fi», «Долгое падение», «Голая Джульетта» - это мёд на сердце!

– Спорт и Борис Павлович – совместимые понятия?

– К спорту я никогда не имел никакого отношения. Я ненавижу спорт и считаю его своим идеологическим врагом вместе с «Макдональдсом» и кока-колой. Потому что это - профанация священных вещей.

– Не очень поняла насчет профанации священных вещей.

– Олимпийские игры у древних греков были формой ритуалов, общения с богами, а не демонстрацией своей крутизны, в которую эти игры превратились сейчас. «Зенит» и «Газпром» демонстрируют свою крутизу, болельщики – свою. То есть все занимаются том, что пестуют самый пошлый и мерзкий эгоизм. В то время как Олимпийские игры были актом самоотречения, в этом была красота, насколько  я могу судить. В Греции на время игр останавливались войны. А сегодня всё окончательно и безоговорочно превратилось в бизнес, в некий медиапродукт. У древних греков не было ни одного спортсмена, который при этом не был бы музыкантом или поэтом. А у нас спорт вытесняет культуру, берёт на себя её функции. Те полезные площади, которые даже в СССР были отданы культуре, занимают танцы на льду. В советское время, если балет показывали по телевизору, то это был классический балет, и там не скакали тётки с накачанными жопами. Сейчас же место Галины Улановой заняли эти товарищи на коньках. И это я также воспринимаю как национальную трагедию. Спорт, лишенный духовности – это индустрия по производству мясных машин, потому что все эти футболисты, 20-летние мальчики с тупыми лбами, которые получают миллионы долларов – они и есть мясные машины. Это гуманитарная катастрофа. Поэтому напишите крупными буквами: Павлович враг всех видов профессионального спорта.

– На фото в вашем почтовом ящике вы – ребенок с совершенно недетским взглядом. Вы видите себя в этом мальчике на фото, или есть ощущение, что тот ребенок – уже совершенно непонятный для вас человек?

 - А я и сейчас такой же, как тогда. У меня ощущение, что я вообще никогда не менялся. Есть я и окружающий мир, мы находимся в некоем диалоге, и этот диалог продолжается, а его принципы вообще не изменились. Как я находился в  недоумении и грусти по поводу происходящего вокруг в том возрасте, который запечатлен на фотографии, так я в них и пребываю. Почему я так болезненно воспринимаю ощущение беспомощности перед социальной структурой моей страны? Потому что где-то там всегда маячит тот, перед которым я все время неправильно что-то делаю. Я привожу дочку в детский сад, там она говорит: «Ах, мы не те колготки надели, воспитательница будет ругаться». И я вижу в ее глазах реальный недетский ужас. И понимаю, что сам в её возрасте тоже жил в состоянии этого ужаса. Ребёнок сам ничего ещё не контролирует, - но ему за всё уже «прилетает», он уже перед всеми виноват. Даже за то, что папа надел ему неправильные колготки.

Я работаю 20 часов в сутки - и у меня не хватает денег, чтобы съездить в Питер. Вроде бы я уже руководитель - но я всё равно не знаю, что сделать, чтобы не быть провинившимся.

В личном пространстве я от этого избавился. В 10 классе я понял, что у меня больше нет ощущения, что я что-то неправильно делаю. И это было счастье. Жить легче не стало, как раз наоборот: чем больше ты обретаешь свободы, тем больше тебе приходится прикладывать усилий.

– Ваша борьба с властями против строительства оперного театра была не напрасной?

– Мне кажется, мне удалось донести губернатора ту мысль, что пафос моего письма связан не с отрицанием того, что предлагается Никитой Юрьевичем, а с желанием сделать лучше. Потому что единственная мотивация моего пребывания в Кирове – это сделать себе и друзьям жизнь интересной. Денег я здесь не заработаю, так что мои интересы не корыстны, не эгоистичны и не глупо оппозиционны. Никита Юрьевич меня услышал и сказал: давайте разговаривать и, надеюсь, мы до чего-то договоримся. Для меня это - как если бы воспитательница детского сада вдруг поняла, что девочка не сама выбрала себе неправильные колготки. Это круто, что диалог начался. Надеюсь, что в нашем общем детском саду перестанет пахнуть горелой кашей.

Гульнара Гарипова

Конкурент - 06 апреля 2011




Читайте также

Не видно ли бури? // «Вятский наблюдатель». - 08 июля 2011. № 27. Мэри Лазарева.

120 градусов спектакля / VII Всероссийский театральный фестиваль // «Страстной бульвар». - 08 июля 2011. № 8 (138). Павел Руднев.

Театр на Спасской ушел на каникулы // «Репортреръ». - 29 июня 2011. Марина Куклина.

Вятка, встань-ка // «СОЛЬ». - 14 июня 2011. Борис Павлович.

Пульс поэта // «Петербургский театральный журнал». - 08 июня 2011. № 2 (64). Ася Волошина.


   

В

In

In

In

In