Лучшее событие года в театре на Спасской: и такое, оказывается, возможно – театральные разговоры (не песни) о главном

Нынешняя поздняя осень, когда все в нашей совокупной жизни стало гораздо хуже, чем даже год назад, это еще и время не пропустить лучшее событие года в театре на Спасской: лабораторию читок драматургических текстов всех времен и народов под названием «Избранное». И все немногочисленные слушатели, собиравшиеся послушать наших любимых, неутомимых актеров с пачками листов в руках на малом слитном пространстве сцены, тоже, выходит, от этого немного избранные.

Потому что их приобщают к абсолютно неконъюнктурному, внутренне свободному, элитарному делу – вместе с исполнителями здесь и сейчас озаботиться судьбами мира, как исторически осуществленными, так и грозно стоящими за плечом буквально каждого из нас, сегодня. Не меньше. Таков (всегда) отбор пьес на лабораторию по критериям главрежа театра Егора Чернышова, завлита Юлии Ионушайте и, видимо, отчасти модераторов обсуждений — приглашенного критика Александра Вислова и театроведа Екатерины Рябовой.

Понимаю, что если б я взвалила на себя обязанность посетить все девять читок, то мне бы предстала поистине грандиозная картина; но я малодушно ограничилась тремя, и этого было тоже предостаточно; мысли и чувства зашкаливали. Не могу сказать, что такое же бывает на спектаклях – все- таки от них создатели ждут коммерческого успеха, а здесь полная суперпрагматика. Люди интенсивно работают, осваивают тексты и в короткое время под руководством режиссера создают уникальный по энергетике жанр сиюминутного, единственного прочтения, которое больше никогда не повторится. Просто из любви к искусству, и это в наше прагматичное время уникально не знаю как. Между прочим, Бродский ( о нем еще пойдет речь) тоже считал, что самое интересное читать пьесу по ролям, а вовсе не ставить ее в полноформатном спектакле.

Наблюдателю довелось методом случайного тыка слушать три вещи: культовую в свое время пьесу Луцика и Саморядова «Дикое поле» (выразившую «лихие девяностые» с их мрачной атмосферой богооставленности и началом одичания маленького человека — и прославленную не хуже балабановского «Брата»). За все в ответе тут буквально один безотказный доктор, живущий посреди голой холмистой степи; его же и пырнет в благодарность один из пациентов; но из этого морока не выбраться, доктора даже на тот свет не пускают, оставайся-ка ты навеки с нами, упырями. А между тем в чем фишка той короткой эпохи, похеренной и оболганной? В общем настрое бескорыстия, народолюбия, приверженности героя неким гуманитарным ценностям того времени, который начал последовательно исчезать в нулевые и скоро сменился тупым безразличием ко всему, что не есть личная жизнь человеков и уровень их потребления. 90-е — это тоже Россия, которую мы потеряли, не приобретя ничего более продуктивного взамен.

Затем прозвучала антифашистская пьеса японца Ю. Мисима «Мой друг Гитлер» о приходе к власти тихого и покамест не вовсе бесноватого ефрейтора Адольфа Г. Как он коварно, но вполне прагматически, ради общего дела, принял решение перестрелять своих верных сподвижников по НСДАП в ночь длинных ножей: жуткая по всем параметрам история, поданная чтецами вполне бесстрастно и отстраненно, где мужиков (Гитлера, Рёма, Штрассера и Круппа) для отказа от принципа психологического уподобления играют девушки, да так, что каждой из них — веришь, и пробирает мороз, ведь знаем, что будет после. За Гитлера, кстати, читает неоднократно проверенная в этом деле (на маленького диктатора) хрупкая Нина Чернышова. Что нам сейчас эта гекуба, событие почти вековой давности и не касаемое нашей великой победы? А вот всему миру есть дело. Было и есть. Лучшие умы без устали ищут ключ к пониманию кровавой катастрофы, в которую ввергли мир господа Г. с соратниками. Тем более что добрее он (мир) не стал, как надеялись люди после той ужасной войны. Так что и нам не грех интеллектуально приобщиться к их совокупным усилиям. Тем более что Чернышов ярко и в двух словах рисует перспективу возможного сценического воплощения этого довольно тяжелого и плотного текста («очень много букофф»): по- брехтовски, через зонги, как некое зловещее кабаре.

И, наконец, в последний день была читка единственной пьесы Бродского «Демократия», написанной им в 1990-м и никуда не годной в то время всеобщего упоения перспективой отмены тоталитаризма. Это невеселый, но сочный злой фарс о том, как в коммунистические режимы цинично вживляли демократию сверху. Теперь-то понятно, что из этого получилось. А тогда только, видимо, гений понимал, прозорливец наш, что иначе и быть не могло. Ясно, что прямого выхлопа в актуальность данной темы сегодня нельзя получить по причинам вполне понятным (да и кому из обывателей это будет интересно в массовом порядке?). Политическая жизнь в стране закончилась, от мыслящей части населения теперь требуется только нравственное усилие, чтобы совсем не оскотиниться и сохранить в себе человека.

Об этом, кстати, в свое время толковал и Бродский. Он, повидавший прелести буржуазного индивидуализма и жизнеустройства задолго до нас, уже на исходе жизни предостерегал советского человека, вообще народ: может, и не надо вам туда? Может, следует сохранить наше лучшее – то есть выработанный при советчине коллективизм и взаимную поддержку человека человеком? Не вышло. Свое лучшее утратили, ихнее лучшее к нам не привилось, теперь имеем то, что имеем. Все, что нам сейчас остается, это терпеливо рефлексировать и рефлексировать. Думать, стараться понять. Так, как выживала интеллигенция в годы сталинщины. А пока низкий поклон гуманистам из театра на Спасской: они делают что могут. Просвещение — наше все.

Мэри Лазарева

Вятский наблюдатель онлайн - 10 ноября 2021

« Назад